Хозяйка розария - Страница 52

Им овладело уныние, да и ветер становился с каждой минутой все холоднее и холоднее. Желание выпить стало почти непреодолимым. Он знал, что стоит ему выпить, как он сразу почувствует себя лучше. Он живо представил себе жжение в горле, тепло в желудке и легкость в голове. Серый январский день заиграет яркими красками, ветер станет мягким и ласковым. Он остановился, оглядел улицу и в этот момент увидел ее, и в тот же миг до него дошло, зачем он снова и снова приезжает на Гернси, почему задерживается здесь сверх всякой меры, он ощутил всплеск детской надежды, которая вынуждала его заново посещать место, которое он, в сущности, ненавидел.

Он увидел Майю и подумал: нет, черт возьми, это не кончится никогда. Он сохнет по ней, он молится на нее, как глупый школьник, и, вопреки всякой логике, где-то, глубоко в его мозгу, или в сердце, или в душе, упорно гнездилось представление о том, что все — жизнь, повседневность, будущее — все станет лучше и прекраснее, если она, наконец, выберет его.

— Привет, Алан, — сказала она, подойдя ближе.

— Привет, Майя, — ответил он, сумев, по счастью, придать своему тону легкую небрежность. На самом деле, сердце его стучало в груди, как паровой молот, и он еще больше захотел виски, который вернул бы ему душевное равновесие.

— Я думала, ты уже давно уехал, — сказала Майя. — Как приятно так неожиданно тебя встретить.

Улыбка ее, как улыбка мадонны, источала любовь, но глаза блестели кокетливо и соблазнительно, выдавая расчетливость всех ее жестов и взглядов.

«Либо она нечувствительна к холоду, — подумал Алан, — либо она немилосердно мерзнет, но готова платить и такую цену за возбуждающий желание вид». На Майе была такая узкая и тесная юбка, что было совершенно непонятно, как в ней можно сидеть. Свитер был ей мал, по меньшей мере, на один размер, а длинные ноги были затянуты блестящими черными чулками. Туфли на каблуке делали Майю еще выше и стройнее, чем она была на самом деле. И она, в самом деле, была стройна, еще более стройна, чем на Рождество, когда он видел ее в последний раз. Но почему его так трогает ее худоба? С усилием он заставил себя вспомнить, что в ней нет ничего, что могло бы вызвать умиление или растроганность. Майя была холодна, расчетлива и умна и откровенно демонстрировала всем свои подлинные интересы. Если иногда она выглядела, как нежное дитя, то это значило, что в эти моменты она хотела выглядеть нежным ребенком.

Пальто она перекинула через руку, и Алан не удержался от ехидного вопроса:

— Тебе не кажется, что так недолго и простудиться? Ходишь по такой погоде полуголая.

Она насмешливо поморщилась.

— Тебя, наверное, плохо греет кровь. Я, во всяком случае, не мерзну.

Он явственно видел синий ободок вокруг ее губ — мягких, полных, теплых губ — и знал, что она лжет. Ей было холодно, но пальто слишком сильно прикрыло бы ее тело.

«Выбрось ее из головы, — подумал он с гневом и, одновременно, отчаянием. — Ты никогда не будешь с ней счастлив. С ней вообще не будет счастлив ни один мужчина. Женщина, которая при такой погоде щеголяет без пальто только затем, чтобы все видели ее груди и ноги, не стоит и ломаного гроша».

Он ужаснулся этой мысли. Ни разу еще он не судил ее с такой беспощадностью, и он уже раскаивался в жестокости, которую проявил к ней. Нет, он несправедлив. Она молода и любит жизнь, она делает глупости, но их делают все молодые люди — одни меньше, другие — больше, а Майя, наверное, еще больше… Но это не повод считать ее никчемной, женщину, по которой он томился и которую так желал…

— Мой рейс только через два часа, — сказал он, — не хочешь выпить со мной кофе?

Она ненадолго задумалась.

— Твоя машина далеко? Мы могли бы прокатиться на побережье. Я люблю море в такую погоду.

Он вытащил из кармана ключ.

— Ладно, поехали.

Иногда Хелин спрашивала себя, зачем она должна была непременно остаться на Гернси. В такие дни, как сегодня, она задавала себе этот вопрос с особенной растерянностью. Иссиня-серое небо подавляло ее, как и завывание ветра, вид голых ветвей в саду, гнущихся под напором зимней бури. По какой-то неведомой причине в такие дни Хелин страдала ностальгией, ностальгией по стране, в которой не была уже больше полувека. В теплые тихие, благоухающие цветами дни Гернси смягчал тоску по утраченной Германии. Но в темные, пасмурные, холодные дни ностальгия прорывалась, как старая, плохо зарубцевавшаяся рана. Тогда она неотступно думала о Берлине, о старом доме, об улицах, по которым ходила, о людях, которых знала. Она вспоминала школьных подруг, мужчин, с которыми встречалась до того, как на горизонте появился Эрих. До него были невинные влюбленности, пара нежных поцелуйчиков, романтические прогулки по заснеженному Груневальду. Ни один из этих романов не задел Хелин за живое, и только с Эрихом у них началась серьезная связь. Но сегодня, по прошествии времени, многие из тех невинных романов казались ей упущенными возможностями, шансами на другую жизнь, но она сама перечеркнула их, и они безвозвратно канули в прошлое. Конечно, это безумие, вообще думать об этом, тем более в ее возрасте. Беатрис по этому поводу сказала бы, что нельзя понапрасну тратить жизненную энергию, думая о вещах, которые невозможно изменить, или о событиях, принадлежащих прошлому. Но Беатрис другая: прагматичная, трезвая и самым радикальным образом настроенная смотреть только вперед. Беатрис никогда не поддавалась мрачным или печальным мыслям. Или она просто хорошо умеет скрывать плохое настроение?